Репрессии в Калининграде.
Наш извечный сюжет: как моряк, сходив за три моря, вернулся на родину и посмотрел на нее уже другими глазами, как за это его бросают в тюрьму. Но есть нюансы. Дело «Балтийского авангарда русского сопротивления» возбудила ФСБ 27 мая 2017 года, на следующий день прошли задержания троих человек. БАРС, по версии чекистов, готовил насильственный захват власти в регионе с последующим присоединением его к Евросоюзу и призывал к убийству президента.
Моряка Сенцова взяли на четыре месяца позже, пришив его к делу как оружейника заговорщиков, — это требовалось для переквалификации экстремистского сообщества на террористическое. В процессе, однако, нитки вылезли наружу и сгнили на глазах, прокурор Анна Ефремова отказалась поддерживать выводы следствия ФСБ и ходатайствовала о повторной смене обвинения — обратно с терроризма на экстремизм.
17 апреля в Калининграде Второй Западный окружной военный суд вынес приговоры. Александру Оршулевичу (грозило пожизненное) дали 8 лет колонии общего режима, Александру Мамаеву и Игорю Иванову — 6, а Сенцову — 3 года колонии-поселения. С учетом срока, отбытого в СИЗО, Николая освободили в зале суда.
4 августа в Балтийский горсуд поступил его иск к российскому государству о реабилитации.
— К БАРСу я не имел отношения. И взгляды у меня, скорей, социал-демократические. И все об этом знали, вся активная общественная часть нашего региона. БАРС держался обособленно, да и никакой организации не было, два человека и священник, остальные так — приятельствующие, чем-то заинтересовавшиеся. Когда меня арестовали (27 сентября 2017-го), я не понимал, что происходит, думал, сейчас будет допрос, и меня отпустят в свете раскрывшихся деталей. Но потом, смотрю, они не хотят разбираться. Как я уже потом понял, мне назначили с самого начала роль, и что бы я ни говорил, это не интересовало никого. Меня просто не слушали, потому что правда никому была не нужна. Им нужно было то, что мне предлагали подписать, — и так все время, пока у меня не случился инсульт. После давление ослабло. И уже ни шантажировать, ни грозить сроками, чем-то катастрофичным в моей жизни они не решались.
Сперва камера карантина, потом одиночка, где я замерзал — в четырех кофтах постоянно и в теплой куртке, спустя две-три недели ОНК добилась, что меня на месяц перевели на четвертый этаж, где было значительно теплей. И вот те первые недели я ничего не понимал, у меня не было связи с окружающим миром. И осознание того, что что-то происходит, но ты не понимаешь что, знаешь только одно — это идет неотвратимо, и никто не может помочь, повлиять, висело большим таким топором над головой. Тяжело было психологически. Сам с собой разговариваешь — больше не с кем. И ты сам себя то накручиваешь и впадаешь в уныние, то все по барабану становится — мозг просто отключается, отдыхает, дает тебе отдушину. И опять начинаешь загонять себя, далее опять пофигизм наступает. Качели такие. Раскачивают психику твою.
Потом оперативник СИЗО намекнул, что мне бы лучше сотрудничать с органами следствия, иначе будет просто тяжело. И сидеть тяжело и долго, и никто не спасет. Сказал: ты здесь оставишь здоровье свое.
Я тогда на это особого внимания не обратил — такое невозможно в наше время. Такое только в фильмах… Все как в параллельной вселенной происходило. И так продолжалось с января до начала марта 2018-го — на меня шло самое сильное давление, в марте был уже такой переломный момент окончательного выбора. Выставили условия, шантажировали близкими людьми, их работой, благополучием, показывали мне обманки — документы о возбуждении неких дел в отношении меня: все с целью раскачать меня психически, чтобы я пошел на то соглашение, которое требовалось следствию. Это исполняла, конечно, оперативная служба, не следователь.
Но и тот в один из моментов (при адвокате за закрытой дверью) сказал, что я смогу смягчить участь, только если пойду на досудебное соглашение, причем обязательное условие — это признание всех пунктов обвинения, всех немыслимых обвинений в вооруженном захвате власти, и очная ставка со всеми тремя фигурантами. Вот в таком случае я могу рассчитывать на скидку. Иначе — мне так и говорилось открыто — ты хоть что делай, все равно будешь осужден по максимуму. Никто тебе не поверит, и ничего ты не докажешь. А сроки будут бешеными согласно такому обвинению. Единственная для тебя возможность — сделать так, как мы говорим, и тогда ты через 4 года, может, 5 лет, окажешься дома.
Я это слушал, переваривал и в итоге понял, что это просто невозможно. Во-первых, я скажу неправду, во-вторых, оговорю себя… Думал: ну да, значит, наверное, судьба такая — мне придется сгнить в тюрьме, но делать я этого не буду, выдвинутые условия заведомо идут наперекор всем здравым человеческим качествам.
— Отдельно надо бы про историю с инсультом. Правда, что вас уже при смерти в больнице все равно в наручниках держали?
— Да, в результате всех этих перипетий, мыслей, плюс в СИЗО обстановка такая нехорошая (старое немецкое здание, поломанные коммуникации, запахи, влажность повышенная, там комариный укус будет заживать несколько месяцев, не говоря уж о других болячках) у меня случился инсульт 12 марта (2018 года. — Ред.), утром. Я не понял: застучало в затылке, пульс по всему телу пошел, потом голова поплыла и зрение начало пропадать. Камера закрутилась, закрутилась, меня начало клонить вниз… В итоге я дозвался — попасть к медикам, чтобы меня вывели. Это примерно час я сидел с включенной лампой, у меня сил не было, за меня кричать было некому, я мог только фонарь сигнальный включить. И ждал. Где-то через час заглянули — кто-то проходил мимо. Сводили в медсанчасть, дежурные медики меня посмотрели. Не сомневаюсь в их компетентности, они, наверное, сразу догадались — по глазам ли, по симптомам, просто согласование долгое.
Это ведь ЧП: скорую на такой объект запустить. Обычно катафалки.
С самого начала, когда еще на скорой везли, меня к каталке пристегнули. Это по инструкции ФСИН так положено со следственным арестованным за пределами СИЗО. Конвой всегда из трех человек, и либо ты в наручниках, либо пристегнут к чему-то, либо еще как-то зафиксирован в зависимости от обстоятельств. И так меня и возили пристегнутым к каталке, так и лежал в реанимации — одна рука под капельницами и датчиками, вторая — пристегнута к койке. И возле постоянно один из конвоиров, еще двое на выходе сидели. Так круглосуточно две недели, пока я в областной больнице пребывал. Но это все лирика, я хочу про дело еще сказать.
— Давайте, тем более такое нечасто случается, когда само гособвинение заявляет, что следствие переусердствовало, раздуло…
— В деле возникли предметы по той же схеме, что потом у Ивана Голунова: те предметы, что укладывались в версию следствия, те и появились. Я, согласно следствию, оборудовал тайники по всей области, схроны с оружием, и при этом я зачем-то ржавую лимонку и десять патронов держал в кулечке дома на полке. Не знаю, наверное, чтобы сын маленький пришел и поигрался. И очень много такого абсурда, и все в ходе дела вылезло. Например, Оршулевич, Иванов и Мамаев, адекватные люди, совершают преступление — оправдание терроризма и публичные призывы к нему, расклеивая 15 листовок на заднем дворе какой-то задней улицы Калининграда, где два человека в неделю проходят. При этом в «ВК» у Оршулевича, по-моему, 4 тысячи подписчиков было. А в листовках указывают настоящий номер Оршулевича. Такой бред.
В итоге 1 апреля по просьбе прокурора произошла частичная переквалификация, а с меня — полное снятие участия в сообществе и отстранение в отдельное дело, у меня только три двоечки остались (ч. 1 ст. 222 и ч. 1 ст. 222.1 УК РФ, хранение оружия и взрывчатых веществ). То, что меня от дела отделили, — уже признание того, что дело сфабриковано. Я думаю, это была инициатива больше прокуратуры, потому что регион у нас все-таки маленький, и он в Европе, и прокурорам, наверное, стало стыдно вот за это все. И вообще местные сотрудники ФСБ занимались этим делом спустя рукава, было видно, что им неинтересно это, что кое-кому из них даже не хочется с нами возиться, но — была команда. Как понимаю, Вторая служба ФСБ (защита конституционного строя и борьба с терроризмом) это дело спускала. Но на месте-то их коллеги все понимали, они же следили за всеми и знают, что такое БАРС. Как нам следователь говорил, я знаю, что вы за свои делишки уже отсидели десять раз. Но при этом он всегда глаза закатывал к потолку — мол, на все воля божья, не мы решаем, ничего личного.
Насчет парней скажу. Наверное, им тоже было где-то страшно, где-то сильно страшно, но они люди верующие, они поддержку получают и от своей веры, и друг от друга. Наверное, мне, как человеку не такому верующему и другой конфессии (я придерживаюсь протестантизма), было потяжелей, чем им. И вообще они люди очень добрые и хорошие. И достаточно стойкие, я хочу, чтобы все у них было хорошо в дальнейшем. Скоро апелляция. В сентябре или в октябре.
— Откуда в вас, человеке военном, такой общественный темперамент?
— Я не совсем военный. Да, я практически всю свою жизнь (Николаю 48 лет. — Ред.), с последних лет СССР и до момента задержания, отработал в ВМФ. Но как гражданский специалист судов обеспечения ВМФ: своя специфика, военизированная немного, в остальном как на гражданском флоте, оборудование только несколько другое.
А общественная активность откуда… Я вырос в семье военного, и у нас дома было принято много читать, изучать историю. Также я походил в море, посмотрел, как живут другие города, страны. Эти огромные поля ветряков, что стоят прямо в воде, котельные на солнечных панелях, дома в городах позднего Средневековья. Увидел, что там другая цивилизация, и есть ощущение свободы, при этом порядок у них, чистота, люди сами себя настраивают на ответственность за свою землю, свою работу. И, конечно, я стал соотносить это именно с политическим курсом там и у нас, наверное, ведь так и есть. Просто сопоставление и выводы. Анализ. Все это меня и привело к тому, что я стал таким. Ничего сверхъестественного в этом не вижу, обычный гражданин, который имеет свое мнение и может его высказать. Я считаю, что это нормальное состояние для человека. Я просто не знал, что может получиться вот так.
Когда вывозили на следственные действия, и мы проезжали городскими улицами, оперативный сотрудник ФСБ говорил: видишь — люди вокруг ходят, все они заняты, у них семьи, они где-то работают, что-то делают, у них все нормально. Они не выходят на общественные акции, они не баламутят воду, как вы, вы только все чего-то дестабилизируете, вот название «Калининград» вам не нравится… Вы какие-то, наверное, не знаю, неудачники, что ли, жизнь у вас не сложилась, и все оппозиционеры — это вот один-два процента, у кого в жизни что-то не получилось, и поэтому Баба-яга против, а все нормальные люди заняты чем-то, им не до этого, их все устраивает, им все хорошо… Такие разговоры вели со мной не раз.
— Заявления «барсовцев» на региональное УФСБ об избиениях, пытках, подбросах вещдоков, о принуждении взять на себя несуществующую вину проверяли военные следователи. Что ответили?
— При задержании меня не избивали. Я писал заявление только о похищении у меня при аресте загранпаспорта и подбросе пакета с гранатами и патронами. Насчет психологического воздействия: я убедился, что это вообще не рассматривают, это априори не считается преступлением, то есть шантаж, угрозы — это так. А Оршулевича избили при задержании, и он писал заявления, проходила проверка, вынесено решение. Оно отсылает к медикам. Врач установил, что побои, предположительно, нанесены в течение трех дней. То есть они могли случиться как в день ареста, так и на день раньше или позже. И раз возможно, что на день раньше, проверка следственного отдела и решила, что Оршулевича избили до задержания, и на этом все.
Примерно такие же ответы у всех. Мне написали: мы, дескать, не смогли установить, что вы правду говорите, но и то, что врете, тоже не смогли.
Военные следователи приходили и говорили: ребята, мы люди в погонах, вы здесь ничего не докажете, вы знаете, где мы живем, вы нам просто лишнюю работу создали — писать бумаги, но результат-то ее вы знаете сами. Дело спущено сверху. Наверняка стоит на контроле в столице.
И это действительно нам было понятно, даже если следователи и не говорили что-то впрямую. Есть вещи, которые со временем осознаются.
— Сотрудники ФСИН как относились?
— Сидели мы долго: только я в одиночной камере 31 месяц, ребята — 35 к тому моменту, когда я вышел. Персонал СИЗО относился к нам в основном сочувствующе, качали головой. Говорили: боже. Говорили: как так можно, сколько можно держать людей, да еще в таких условиях. Добрые напутствия нам давали — побыстрее выбраться из этой ямы, в той же колонии все-таки полегче. Можно ходить, общаться. Да и не понимали обвинения: когда вор, бандит, убийца — все понятно, в чем обвиняют. А здесь — терроризм, экстремизм. Какой? Что хотели-то? На террористов не похожи. Один священник, другой юноша в очках, третий философский факультет закончил, четвертый моряк. Но
система так выстроена, что даже если она тебе будет сочувствовать, все равно будет лопатить.
Шестеренки будут крутиться, потому что люди сидят на местах, получают зарплату и выполняют свои функции.
— О тайных свидетелях, сыгравших большую роль в вашем деле, — всех этих Красновых, Жегловых, Власовых, Кротовых, Рюриковичах (реальные псевдонимы, данные осведомителям).
— Все эти засекреченные свидетели — по сути, лжецы из числа каких-то лиц, агентов, как правило, подведомственных — которые отбывать собираются или уже отбывают, или отбыли. Из них сформировали целую плеяду таких свидетелей. Рюрикович прямо из тюрьмы давал показания — о якобы подслушанных им наших разговорах через вентиляционную систему СИЗО, как мы готовили побег в Польшу.
Они потому и засекречены, что — лжесвидетели, с ними нельзя ни очной ставки провести, ни нормально поучаствовать в беседе: им сказать нечего, они делают под диктовку. И Россия это сейчас принимает, эта формальность сейчас законна, можно заявить и подписать любую чушь и сказать: это он сам мне говорил, а я сам слышал. Никаких подтверждений — ни аудиозаписей, вообще ничего. И насколько я узнал в тюрьме, это сейчас очень частая практика по различным делам, особенно по наркотным статьям, по 228-й, так повышают раскрываемость.
Еще новшество — очная ставка с засекреченным свидетелем по WhatsApp. И потом это — в дело. Нормально? Какие нормы права? Она ж потому и очная, что глаза в глаза.
— Как видите дальнейшую жизнь? Уже одна подача требования реабилитации, возмещения вреда означает, что из борьбы вы не выходите. А что с работой? Со здоровьем?
— У меня право на реабилитацию, потому что я отсидел 31 месяц в одиночной камере только благодаря обвинению в том, что в суде доказано не было. А раз не доказано, значит, этого не было. А раз не было, значит, меня держали незаконно, психологически давили незаконно. Что пережили родственники? В результате этих страданий я перенес инсульт. У меня побочные заболевания — гипертония, атеросклероз. Даже если что-то и до этого было, все усугубилось, а инсульт был спровоцирован. Поэтому да, иск. И его я планирую в любом случае довести до конца, до вышестоящих судов и вплоть до ЕСПЧ. Каждое дело должно быть доведено до конца.
Насчет работы. По специальности мне, конечно, не устроиться в моем городке (Балтийске), потому что любые кандидатуры утверждаются отделом флотской контрразведки, которая меня, в общем, и втянула в это дело, о котором мы говорим. Поэтому даже если с меня будет снята судимость, и формально они не смогут отказать, они просто не откроют мне доступ на секретность, а у меня радиотехническая специальность, это работа с радиоаппаратурой, радиоданными, с такими вещами, которые под особым контролем и требуют особых допусков… Куда-то устраиваться надо. Хоть электриком, хоть дворником.
А здоровье — что? Тюрьма его сажает капитально. С 12 марта 2018 года живу на лекарствах: каждодневный прием трех препаратов как минимум, в периоды профилактики добавляется еще пара. После освобождения на капельницах курс отлежал. Это теперь на всю жизнь.
Поставлен на неврологический учет в поликлинике. После тюрьмы вот такой я получился.
Ощущение от всего пережитого — есть некая удовлетворенность, что хоть что-то прояснилось, хоть в чем-то здравый смысл сработал. Но оптимизма не добавилось — посмотрел, как все работает в нашем государстве, кому и чему подчинено. И это заволакивает нас все дальше и дальше, могу только за голову браться и представлять, что впереди. Но руки опускать не надо, оставаться людьми надо — это везде помогает, вот то самое внутреннее ощущение, что ты не негодяй, не слизняк, что ты говоришь правду и стоишь на своем.
Я единственный из нас четверых побывал в лагере. В реальной колонии строгого режима. С 13 по 24 марта 2018-го отлежал в областной больнице, а затем был этапирован в МСЧ-39, что в 8-й колонии в Калининграде. И там я находился до 28 апреля (кстати: написал в Росздравнадзор о том якобы лечении в палатах-камерах, и в результате проверки вынесено постановление на 10 листах о многочисленных нарушениях по отношению ко мне — полное небрежение всеми медицинскими нормами, законами и приказами, его я приложил к иску). Ну так вот, сидел я там с осужденными на много лет по тяжким и особо тяжким статьям в одном помещении. Прочувствовал. Я у них спрашивал обо всем, они мне все рассказывали. Как, чего. И их отношение узнал и к нашему делу, и к власти. Оно такое… Нерадостное.
— А подробней? Как сейчас принимают политических?
— Неприязни нет. Есть равнодушие. Но, как правило, брови вздергивают: поверить не могут, что происходит вообще. Вот я вор, говорил один, я сижу подряд столько-то раз, я украл, я признал. А вы что сделали: не так подумали? И если можно говорить о сочувствии, то в отношении к нам уголовного контингента именно оно ощущалось.
Но тот мир живет по своим понятиям, он их принимает, понимает, ценит, внедряет, а политические, особенно трое моих «подельников», — другие. Они искренние, добрые, верующие, они твердо понимают, что их сажают за религиозно-политические убеждения, и несут в себе это понимание. И вот как им там? Будет тяжеловато, ясно. Но им их вера будет помогать.
Еще про парней. Такие сроки у них получились, потому что им вогнали публичные призывы к терроризму (ст. 205.2 УК РФ). Это абсолютно подтасовано — все эти листовки или вставленные в телефоны карты памяти, хоть их прежде там не было… И именно благодаря этой статье им засчитали день в СИЗО за день отбытия в колонии. Это ужасно. Обычно идет день за полтора. Если общий режим — а им дали общий. День за день — если режим строгий. Я к чему. Очень хотелось бы отбить на апелляции эту статью. Тогда остался бы один экстремизм. Пошел бы пересчет день за полтора, и люди бы скоро оказались на свободе. А если нет, возможно, их этапируют из области, что для них и родственников будет большим ударом.
— Я несколько раз пытался написать письмо кому-то из троих, оставшихся там. Но у меня просто ничего не компонуется, я не знаю, о чем им писать. Потому что столько люди имели надежд, мечтаний, думали, что их оправдают, — ведь абсурд дела виден. Я даже не знаю, какие слова поддержки им сейчас написать, поскольку представляю, каково им сейчас, я даже думать об этом не хочу. В последние месяцы до суда, во время суда — все как-то быстро тогда летело — были надежды на здравый смысл, на то, что сейчас-то окончательно все проясняется, со всей очевидностью… А после таких безумных сроков — что им можно сказать? А сроки бешеные, хоть террористическую статью и сняли.
Что такое 8 лет? Столько дают за умышленное убийство, и то, наверное, если не в первый раз. Да просто с ума сойти. За что? За то, что человек думал по-другому? За то, что у него интересы были свои? Жесть. Думаю, ни к чему хорошему это сейчас, в XXI веке, не приведет никого, вообще никого. Плохо будет всем. Как это будет, что это будет, когда — я не могу сказать, но хорошим это не кончится, компромисса никто не найдет, и сама история за все это никому здесь не простит, не поймет, ничего не выправит.